ЛИТЕРАТУРА ТРАГИЧЕСКОГО ВЕКА В ИСТОРИИ РОССИИ Под1224 годом галицкий летописец записал: «Приде неслыханая рать: безбожниимоавитяне, рекомыи татарове...» Новгородский летописец пишет о том же:«приидоша языци <народы.— Д. Л.> незнаеме, и ихь же добреникто же ясно весть, кто суть и отколе изидоша, и что язык их <что они занарод.— Д. Л.>, и коего племени суть, и что вера их; и зовут ихтатары, а инии глаголють таурмене, друзии же печнезе <...>» И всамом деле, те, кого русские летописи и в первые, и в последующие века называют «татарами», не были какою-тоопределенной и единой национальностью. Это было государственное объединениеразличных кочевых племен, находившихся в стадии кочевого феодализма,объединение крайне агрессивное и подвижное, сплоченное столь же сильной жаждойзахвата новых земель, как и стремлением к разрушению соседних оседлых культур. Объединенныеорды кочевых племен, которые мы в дальнейшем будем условно называтьмонголо-татарами,начали проявлять необычайную активность еще в начале XIII века. Их появлению в 1223—1224 годах награницах Русской земли предшествовали чрезвычайные военные успехи в Азии. В1207 году монголо-татары покорили Южную Сибирь, в 1211 году — Китай, затемТуркестан, Афганистан, Персию. Крупнейшие культурные очаги Средней Азии —Самарканд, Бухара, Мерв — лежали в развалинах. В 1221—1223 годах полчищамонголо-татар захватили Кавказ и Закавказье и появились на границах Руси, победили русских в1223 году в битве на Калке, а затем ушли. Однако в 1236 году они переправилисьчерез Яик, покорили Волжскую Болгарию и снова пришли на Русь, взяли Владимир идругие города, а в 1240 году овладели Киевом. На западных рубежах Руси русскиевынуждены были отражать нападения шведов, ливонских и тевтонских рыцарей. Монголо-татарскоенашествие, перешедшее затем в страшное иноземное иго, когда, по словамлетописца, «и хлеб во уста не идешеть от страха», нанесло жесточайший уронрусской культуре и изменило развитие литературы. С середины XIII века основными жанрами русской литературыстали воинские повести, жития мучеников за веру, проповеди, призывавшие кнравственному очищению как залогу будущего освобождения. Монументализмлитературного стиля, столь характерный для предшествующего периода, отнынеприобретает более сдержанный, суровый и лаконичный характер. Драматичностьситуаций, о которых повествуют литературные произведения середины и второйполовины XIII века, усиливаетсясознанием собственной вины русских, приведшей к установлению ига: недостатокединства среди князей и недостаток твердости в сопротивлении чужеземнымзахватчикам. Всущности, эти две темы присутствуют уже в неясных предчувствиях грядущейопасности, которыми была пронизана русская литература в первой трети XIII века — накануне монголо-татарскогонашествия. Русскиеавторы уже в XII и начале XIII века ясно понимали, что рядом с разрываемойкняжескими усобицами Русью стоит наготове ее внешний враг — степные народы. Вотпочему каждая из княжеских распрей заставляла русских писателей тревожиться зацелостность и независимость Русской земли. Братоубийственные войны князей былиопасны не только сами по себе, но были чреваты также резким внешним ослаблениемстраны. Назиданием русским князьям кончается «Повесть о взятии Царьградакрестоносцами в 1204 году», написанная кем-то из русских очевидцев этихсобытий: «И тако погыбе царство богохранимаго Костянтиняграда и земля Грьчьскаявъ свадѣ цесаревъ, еюже обладають фрязи». Иными словами, даже царствобогохранимого Константинаграда — Византия погибло от свары князей. Междоусобия«князей-цесарей» представлялись несчастьем мирового порядка. ВЛаврентьевской летописи под 1227 годом мы находим обличения в «мздоимании»,«граблении», «насилиях»: «Гореград Володимерь и церквии згоре 27 и дворъ блаженаго князя Костянтина и церкызгоре ту сущия святаго Михаила, юже бе украсилъ христолюбивый князь Костянтинъ.Се же наводит на ны Богъ, веля нам имети покаянье и встягнутися от грех, отблуда, и зависти, и грабленья, насилья, и от прочих злых делъ неприязнинъ. Богъбо казнит рабы своя напастми разноличными, огнем, водою, ратью, смертьюнапрасною, тако бо и подобает христьяном многыми напастми и скорбьми внити вцарство небесное...» В1218 году, меньше чем за двадцать лет до Батыева нашествия, рязанский князьГлеб Владимирович и его брат Константин пригласили к себе князей — своихближайших родственников. Приехал родной брат Олега и Константина ИзяславВладимирович, приехали пять их двоюродных братьев со своими боярами идворянами. Пир был летом, устроен он был за городом, в большом шатре. В разгарвеселого пира Глеб и Константин обнажили мечи и вместе с заранее скрытыми ушатра половцами и воинами бросились на братьев и перебили их всех. Рязанскийлетописец князя Ингваря Ингоревича, описав этот пир, так обращается к этимсамым рязанским князьям: «Что прия Каинъ от Бога, убивъ Авеля, брата своего<...> или вашь сродникъ оканьныйСвятопълкъ, избивъ братью свою?» Обличениеэтого страшного злодеяния было опять-таки как бы освещено предчувствиемстрашной катастрофы Батыева нашествия. Рассказчик замечает про рязанского князяИнгваря: «Ингворъ же не приспѣ приехати к нимъ: не бе бо приспело врѣмя его».Когда же оно «приспело»?! Это время явилось с нашествием Батыя. Следовательно,писалась эта летописная повесть о сваре рязанских князей уже после национальнойкатастрофы. Перутого же рязанского летописца, который описал преступление Глеба и Константина,принадлежит и первый летописный вариант «Повести о разорении Рязани Батыем» в1237 году. Тот же рязанский летописец, что описал усобицы,— описал и гибельстарой могущественной Рязани под ударами войск Батыя... Рассказ этот,принадлежащий рязанцу, читается сейчас в Новгородской первой летописи. Он былпервым вариантом той замечательной «Повести о разорении Рязани Батыем», котораяпредставляет сейчас одно из лучших произведений древней русской литературы и окотором мы будем еще говорить в дальнейшем. Естьпринципиальное различие между нашествиями половцев и нашествием Батыя. Половцеви орды Батыя не следует смешивать и рассматривать как явление одного и того жепорядка. Половцы выступали то как враги, то как союзники и родичи русскихкнязей (впрочем, только по женской линии: русские князья женились наполовчанках, но русские княжны не выходили замуж за половецких ханов). Вкакой-то относительной мере половцы были вовлечены в круговорот княжескихраспрей, становились их «внутренними участниками». Появлениеорд Чингисхана, а затем Батыя было явлением совсем другого характера. Это былвраг куда более страшный, чем половцы. Не случайно, что испуганные половцы впервый момент бросились к русским князьям за помощью. Они имели основаниенадеяться на эту помощь и не ошиблись. Русские вышли на помощь своим врагам исоюзникам одновременно, так как понимали различие между половцами имонголо-татарами. Последствиянашествия монголо-татарских орд для русской культуры были в полном смыслекатастрофическими. Исчезли целые разделы ремесел, ибо монголо-татары уводили вплен прежде всего ремесленников. Исчезли города, подобно старой Рязани, ивозрождать их пришлось уже на других местах. Влитературе произошло почти то же, что произошло во всей русской культуре вцелом. Рукописи сгорали вместе с городами и монастырями. Многие произведениядомонгольской поры исчезли совершенно (даже житие основателя Киево-Печерскогомонастыря Антония не сохранилось). Литература сжалась тематически, сжалась всвоем трагическом и эмоциональном единстве. И это сжатие не было признаком ееослабления. Так могло только казаться. Накопленный за предшествующие векалитературный опыт не пропал даром. Мы увидим в последующем, какую огромную рольон сослужил. Он сослужил ее в пору возрождения русской культуры —непосредственно перед Куликовской битвой, когда Русь готовилась к решительнойборьбе за свою независимость, и после Куликовской битвы, когда Русь испытала насебе веяния Предвозрождения. Это было как бы сжатием силы. Литературанакапливала силы. Почти столетие она находилась в этом состоянии внутреннеготитанического напряжения. В чем состояло это напряжение, и надлежит нам сейчасрассмотреть. Увидеть его далеко не просто. Единстворусской литературы на всем пространстве Руси от Новгорода на севере до Киева наюге и от Владимира и Ростова на северо-востоке до Галича и Волыни на юго-западесказалось особенно отчетливо в повестях о нашествии монголо-татар, и преждевсего — в уже упоминавшихся нами в начале этой статьи повестях о Калкской битве1223 года. ВНовгородской первой и в Лаврентьевской летописях сохранилась одна из таких повестей, изамечательно, что монголо-татары рассматриваются в ней как общие враги всехдотоле известных русским восточных народов — половцев, ясов, обезов (грузин),касогов. Жестокость нового врага подчеркивается рассказом о том, как связанныхкнязей удавили, уложив под доски, на которые сами татары сели обедать, чтобыизобразить тем самым свое полное равнодушие к страданиям врагов. Другойрассказ о Калкской битве читается в Ипатьевской летописи в составе«Жизнеописания Даниила Галицкого» и подчеркивает мужественное поведение Даниила, не чуявшегона себе ран в битве. Болеепоздний рассказ о Калкской битве в Новгородской четвертой летописи делает ееучастниками богатыря Александра Поповича и других «богатырь 70», убитых вбитве. Повестио Калкской битве объясняют поражение русских — «недоумением» русских князей,действовавших несогласованно и эгоистично. Одним из главных виновников поражения автор повестисчитает киевского князя Мстислава, который не помог другим русским князьям,когда обратившиеся в бегство половцы «потъпташа бежаще станы русскыхъ князь». Вовсех повестях о Калкской битве говорится о том, что поражение русских явилосьследствием недостатка единства русских князей и свидетельствуется появлениемврагов «из невести». Последнее не менее важно, чем первое. С точки зрениякнижных людей Древней Руси, враждебность таинственна и непонятна. Враги находятна Русь из «страны незнаемой». Напротив того, мир добрый — это мир, хорошоизвестный, мир упорядоченного строя, мир законного престолонаследия и взаимнойуступчивости князей. Поэтомумеждоусобицы князей сами являются следствием отсутствия порядка в общественнойжизни и открывают ворота на Русскую землю неведомым народам. Вражда князей —предвестие враждебного завоевания, само же враждебное вторжение неведомыхнародов — вестник конца мира. Одержавпобеду над соединенными силами половцев и русских, монголо-татары, как мы ужеговорили, удалились и вновь появились под предводительством хана Батыя в 1237году. Это второе пришествие неведомых и жестоких врагов было куда более ужасно. Впервом из княжеств, подвергшемся страшному разгрому ордами Батыя, было созданои наиболее значительное произведение об этом нашествии — цикл повестей,связанный с иконой Николы, находившейся в момент нашествия в небольшомрязанском городе Заразске (с XVII в. Зарайске). НашествиеБатыя застигло Рязанское княжество в тот момент, когда, казалось бы, приумолклиусобицы рязанских князей, когда сгладились и отношения Рязани с соседнимВладимирским княжеством. На рязанском столе сидел Юрий Ингоревич, шесть летпробывший в заключении во Владимире при Всеволоде Юрьевиче, но уже давно отпущенныйего сыном Юрием Всеволодовичем. Он был чист от обвинений в интригах противсвоих же младших рязанских князей и ничем не нарушил за последние годы добрыхотношений с соседним Владимирским княжеством. Но ни владимирские, ничерниговские князья не пришли ему на помощь, когда войска Батыя подошли кпределам Руси и вторглись в Рязанское княжество. Положение на Руси было почтито же, что и при авторе «Слова о полку Игореве», с тем только различием, чтотеперь последствия разъединения оказались во сто крат тяжелее. Сильнейший князьсеверо-восточной Руси — Юрий Всеволодович Владимирский,— сын того самоговеликого князя владимирского Всеволода, обращаясь к которому за помощью, автор«Слова о полку Игореве» писал, что он может «Волгу веслы раскропити, а Донъ шеломывыльяти», не внял мольбам рязанских князей, не пошел им на помощь. Монголо-татарыстрашной лавиной прошли по Руси, и не к кому было уже обращаться с укорами ипризывами к прекращению усобиц. Эти призывы вновь раздались позже, спустяполтора столетия. И тогда вновь зазвучала публицистическая лирика «Слова ополку Игореве» в «Задонщине» и в «Сказании о Мамаевом побоище». Теперь же наразоренной Рязанской земле создался цикл произведений, в котором упреки князьямза их «недоумение» (неразумие) были умерены похвалой им и всему прошломуРязанской земли, а публицистическая направленность повествования смешалась сплачем о погибших. Но никогда до того ни одно произведение не было исполненотакой веры в моральную силу русских бойцов, в их удаль, отвагу, стойкость ипреданность родине, как тот единственный цикл, который сохранился от всей,очевидно немалой, рязанской литературы. Созданный на пепелище, он сохранил темне менее тот великолепный «пошиб» письма и точность стилистического чекана, покоторым опознается не только личная одаренность, но и принадлежность целойгруппы авторов, работавшей над его созданием, к высокой школе мастерства. Речьидет о своеобразном своде различных произведений, составлявшемся иразновременно пополнявшемся в течение нескольких веков при церкви Николы вЗаразске. Здесь, в составе этого свода, многократно переписывавшегося ирасходившегося по всей Руси во множестве списков, читаются «Повесть о иконеНиколы Заразского», Родословие служителей Николы, из поколения в поколениевплоть до XVII века отправлявшихцерковные службы в заразской церкви Николы, знаменитая «Повесть о разоренииРязани Батыем» — одно из лучших произведений древнерусской литературы,завершающееся Похвалой роду рязанских князей, и «Коломенское чудо» — рассказ очуде от иконы Николы, произошедшем значительно позднее — в 1522—1531 годы. Воснове первой повести лежит распространенный сюжет о чудесном переходехристианской святыни из одной страны в другую в результате угрозы завоеванияили Божественного покровительства новому местопребыванию именно этой святыни.Древнейший обзор такого рода сюжетов о переносе святыни принадлежит авторуодной из переработок рязанского свода в первой половине XVII века. Называется этот обзор: «О таковых жепреславных чудесах и знамении и прехождении от места на место, от страны вострану и от града во град в Божественном писании в различных повестях много освятых иконах повествуют <...>» Давая затем едва ли не самый полныйсписок всех повестей на тот же сюжет — перенесения святынь с места на место,—автор этой статьи рассматривает повесть как пример традиционного жизненногоположения: так, по его мнению, всегда бывает перед «казнию Божиею». Вповести о перенесении иконы Николы из Корсуни в Рязанскую землю большежизненной, исторической правды, чем может показаться с первого взгляда. В форму«чуда» в ней облечено жизненно реальное, историческое содержание. И далеко неслучайными оказываются в ней многие детали. Почемуже, в самом деле,так настойчиво «гнал» Никола своего служителя со своею иконою из Корсуни,почему выбрал для своего нового местопребывания именно Рязань? Гнал служителя,конечно, не Никола,— гнали половцы, пришедшие в движение после Калкскогопоражения, вспугнутые монголо-татарами, наполнившими причерноморские степи иотрезавшими Корсунь от Руси. Никола «запрещает» своему служителю идти черезопасные половецкие степи и указывает ему путь вокруг Европы через Рижскийзалив, Кесь и Новгород на Рязань. Рязанское княжество не случайно также быловыбрано для нового места пребывания иконы Николы. Русское население на берегахЧерного моря издавна было связано с Черниговским и Рязанским княжествами.Тесные связи Рязани с Причерноморьем определялись вхождением Чернигова иМуромо-Рязанской земли в единое владение Святослава Ярославича. Правнук СвятославаЯрославича новгород-северский князь Игорь Святославич в своем знаменитомнеудачном походе на половцев ставил себе целью достигнуть далекой Тмутараканина Таманском полуострове. Русское население было довольно обильным и вТмутаракани и в Корсуни еще в XIII веке. Впрочем, в первойполовине XIII века эти древние связинастолько ослабели, что служитель иконы, отказываясь выполнять требованиеНиколы идти в Рязанскую землю, мог сослаться на свое незнание этой земли. Втораяповесть рязанского свода — о разорении Рязани Батыем — и наиболее значительнапо размерам, и наиболее ценна в литературном отношении. Это типичная воинскаяповесть — одно из лучших произведений древней русской литературы. В ней нетоткрытого вымысла, но есть уже художественное обобщение, приведшее к некоторомуискажению исторических событий — искажению, которое было вызвано тем, что внародной памяти ко времени написания повести сложились уже свои представления огибели независимости Руси. Когда,явившись на пограничную со степью реку Зоронеж, Батый прислал к рязанскимкнязьям «послов бездельных» с требованием уплатить «во всем десятину»,рязанский князь Юрий Ингоревич созывает на совещание князей Рязанской земли. Вэтом совещании по повести принимают участие живые и мертвые... Многих изсозываемых Юрием князей к 1237 году уже не было в живых: Давыд Муромский умер в1228 году, Всеволод Пронский — отец кир Михаила Пронского, упоминаемого вдальнейшем,— умер еще раньше, в 1208 году. Сзывает Юрий и Олега Красного, иГлеба Коломенского (последний, впрочем, упоминается не во всех списках и полетописи не известен). Родственные отношения всех этих князей эпическисближены, все они сделаны братьями. В последовавшей затем битве все эти князьягибнут, хотя об Олеге Красном (на самом деле не брате, а племяннике Юрия)известно, что он пробылв плену у Батыя до 1252 года и умер в 1258 году. Это соединение всех рязанскихкнязей — живых и мертвых — в единое братское войско, затем гибнущее в битве сБатыем, вызывает в памяти эпические предания о гибели богатырей на Калке,записанные в поздних летописях XV—XVI веков. Там также были соединены «храбры» разных времен и разных князей(Добрыня — современник Владимира I и Александр Попович — современник Липицкой битвы 1212 г.). И здесьи там перед нами, следовательно, результат общего им обоим эпическогоосмысления Батыева погрома как общей круговой чаши для всех русских «храбров».Образ общей смертной чаши много раз как рефрен настойчиво повторяется вповести. О смертной чаше, испить которую пришел перед битвой черед князьям идружине, говорят перед боем князья; он развивается в образ боя-пира; имподчеркивается равенство всех: «...И не оста во граде ни един живых,— говоритсяо Рязани,— вси равно умроша и едину чашу смертную пиша. Нѣсть бо ту ни стонюща,ни плачуща: и ни отцу и матери о чадех, или чадом о отци и матери, ни брату обрате, ни ближнему роду, но вси вкупѣ мертви лежаща». Круговаяобщая чаша смерти для тех, кто не признавал равенства в политической жизни, ктостремился к обособлению и междоусобной вражде,— такова доля русских князей.Согласно воззрениям Древней Руси за «неустроение сущих властей» страдает весьнарод: «...Отья Господь у нас силу, а недоумение, и грозу, и страх, и трепетвложи в нас за грехы наша»— такова основная мысль исторической литературы XIII века. Чинное,неторопливое и, одновременно, лаконичное изложение событий в «Повести оразорении Рязани Батыем» исполнено сознанием значительности всегосовершающегося. Детали интересуют автора только в тех случаях, когда они очем-то свидетельствуют. Во всем остальном динамичность повествования лишенасуетного внимания к мелочам. Монументальность повести производит тем большеевпечатление, что сама повесть относительно невелика. Все рассказываемое в ней«объемно», события крупны и значительны, но рассказ скуп и краток. Создаваласьповесть как свод и сама входила в еще больший по размерам свод рязанскихповестей, где заняла центральное место. Всвоем наикратчайшем виде повесть читается как своего рода выдержка изрязанского летописания Ингваря Ингоревича, попавшая в Новгородскую первуюлетопись XIII века. Мы уже об этомговорили выше. Затем она стала обрастать легендами по мере того, как деталисобытий утрачивались в памяти. Уже в XIV веке повесть была дополнена словами плача Ингваря Ингоревича, а в XVвеке в повесть была включена замечательная историческая песнь оЕвпатии Коловрате. Сама повесть дошла до нас во многих списках, из которыхдревнейший — не ранее XVI века. Но движениеповести можно проследить по отражениям ее в различных московских историческихповестях — о нашествии Тохтамыша, в «Слове» о Дмитрии Ивановиче Донском, в«Задонщине» и в «Сказании о Мамаевом побоище». Однакопублицистическая нота в «Повести о разорении Рязани Батыем» выраженазначительно слабее, чем, скажем, в «Слове о полку Игореве». Автор «Слова» имелвозможность обращаться к живым князьям — своим современникам, он звал их кединению перед угрозой грядущей опасности утраты независимости Руси. Автор же«Повести о разорении Рязани» стоял уже перед лицом совершившегося. Он обращалсяк мертвым князьям, уже испившим общую смертную чашу и тем как бы искупившимсвоею кровью, пролитой за Русскую землю, преступления усобиц. И это различиеособенно отчетливо выступает в Похвале роду рязанских князей. Сточки зрения литературной отделки, тонкости литературного рисунка — Похвала этасвоего рода образцовое произведение, «шедевр», какой средневековые ремесленникиобязаны были выполнить перед вступлением в цех для доказательства своегомастерства. Ее сжатость, отточенность формулировок, ритм синтаксическихоборотов, напоминающий повторяемость орнаментальных мотивов, позволяютсравнивать ее с произведениями столь развитого на Рязани ювелирного искусства.Стилистическая выделка этой краткой Похвалы доведена до медальонной чеканности.Только при внимательном наблюдении можно заметить некоторые швы и спайки,допущенные в этом поразительном по законченности групповом портрете рязанскихкнязей: «плоти угодие не творяще», но и «на пированье тщивы», «взором грозны»,но и «сердцем легкы». Ивместе с тем, несмотря на всю идеализированность и обобщенность этогогруппового портрета, мы узнаем в нем все же именно рязанских князей. «К бояромласковы», «до осподарьских потех охочи», «на пированье тщивы»: так писатьнельзя было, скажем, о князьях владимирских, упорно и сурово боровшихся сосвоим боярством. Напротив, беспокойные, своевольные и «резвые» на походы,потехи и пиры (и скорые на кровопролитие — именно на этих пирах),— рязанскиекнязья как нельзя более подходили к этим чертам их характеристики. Не случайноавтор похвалы фантастически и неправильно возводит их происхождение кСвятославу Ольговичу Черниговскому. «Хороброе Ольгово гнездо» черниговскихкнязей имело много общих черт с гнездом князей рязанских. Этотидеализированный портрет рязанских князей мог создаться только в такую эпоху,когда ушла в прошлое и была смыта кровью, пролитой за родину, память о многихпреступлениях одной из самых беспокойных, воинственных и непокорных ветвей родаВладимира Святославича Киевского. Вотпочему, прочтя эту похвалу роду рязанских князей, мы тут только начинаемпонимать всю святость для ее автора земли-родины, которая, впитав в себя пролитую занее кровь храбрых, хотя и безрассудных, рязанских князей, так начисто смогла ихосвободить от всех возможных укоров за ужасы феодальных раздоров. Мы живочувствуем в этой похвале роду рязанских князей тоску ее автора по былойнезависимости родины, по ее былой славе и могуществу. Эта похвала родурязанских князей обращена не к Олегу Владимировичу, «сроднику» знаменитого Олега«Гориславича» и братоубийцы Святополка Окаянного, и не к какому-либо другому изрязанских князей — она обращена к рязанским князьям как к представителямродины. Именно о ней — о родине — думает автор, о ее чести и могуществе, когдаговорит о рязанских князьях, что они были «к приеждим привѣтливы», «кпосолником величавы», «ратным <врагам.— Д. Л.> во бранехстрашениа ивляшеся, многие враги, востающи на них, побежаша, и во всех странахславна имя имяша». В этих и во многих других местах похвалы рязанские князьярассматриваются как представители Русской земли, и именно ее чести, славе, силеи независимости и воздает похвалу автор. С этой точки зрения, похвала этаблизко связана — и общим настроением скорби о былой независимости родины, иобщей формой ритмически организованной похвалы — с другим замечательнымпроизведением того же времени — со «Словом о погибели Русской земли». «Словоо погибели...» прославляет и оплакивает Русскую землю, какой она была допоражения русских. Это плач и слава одновременно, но в отличие от Похвалы родурязанских князей оно посвящено не только русским князьям, но и всей Русскойземле — ее былой красоте и богатству. Внауке существуют две точки зрения на этот поэтический памятник: согласно одной«Слово о погибели» — своеобразное введение к «Житию Александра Невского»,согласно другой — это самостоятельное произведение, но, по-видимому, правы обестороны. Мы видели, что произведения часто строились как своды других,предшествовавших произведений. «Слово о погибели» в обоих сохранившихся спискахпредшествует одной из редакций «Жития Александра Невского», следовательно, онофактически служило предисловием, но было ли оно с самого начала написано какпредисловие — это сомнительно. Скорее всего,оно, как и Похвала роду рязанскихкнязей, было включено в состав того свода произведений, которыми сталообрастать «Житие Александра Невского». Постоянныевставки в предшествующиепроизведения, соединение различных повестей в единый свод показывает, чтоисторизм русской литературы этого времени вынуждал к открытой форме. Интерес кистории был так силен, что превозмогал потребность в законченности и цельностиповествования. Произведение на историческую тему получало продолжение, рословместе с развитием самой истории, как бы следовало за событиями по пятам. Как илетописи, исторические повести все время устремлялись к настоящему —настоящему, постоянно отодвигавшемуся и поэтому вынуждавшему переписчиков иразного рода других книжников дополнять своих предшественников собственнымипродолжениями. Даже самые даты, которые имеются в «Повести о разорении РязаниБатыем» и в предшествующей ей «Повести о перенесении иконы Николы в Рязанскиепределы», показывают тяготение литературы XIII века к летописной форме.Летопись стала ведущим жанром. Летопись не только сохраняла память о прошлом,но служила осознанию настоящего. Историческое повествование становилосьобщенародным делом, способствуя динамизации стиля монументального историзма,который был так характерен для древней русской литературы особенно в первые векаее существования. Киевскоеи владимирское летописание прекратилось, ибо в развалинах лежали и самыегорода, зато два центра летописания развивались особенно усиленно — этоНовгород и Ростов. Первый взял на себя главные трудности в защитесеверо-западных границ, второй в XIII веке возглавлялвнутреннее сопротивление чужеземным захватчикам и стал центром первого противних восстания 1262 года. Замечательнаяповесть о взятии Владимира войсками Батыя, читающаяся сейчас в Лаврентьевскойлетописи, была составлена, по предположениям А. Н. Насонова, именно вРостове, хотя главным героем ее сделан владимирский князь Юрий Всеволодович. Повестьне первоначальна, она составлена по различным источникам — один из которыхростовский, а другой, может быть, принадлежит перу спасшегося от гибеливладимирца. Вот почему рассказ о взятии Владимира войсками Батыя читается смногочисленными дублировками: дважды гибнет князь, дважды умирает епископ. Нокартина мужественной обороны и жестокого истребления населения дана в этом рассказес потрясающей силой. Ростовскоелетописание было явно связано с ростовской княгиней Марьей — вдовой погибшего вборьбе с татарами ростовского князя Василька Константиновича и дочерьюзамученного в 1246 году в Орде черниговского князя Михаила Всеволодовича. Вотпочему ростовское летописание Марьи не носит только личный характер, связанныйс ее семейными интересами, но поднимает большие общественные вопросы своеговремени и приветствует восстание против монголо-татар: «Избави Богъ от лютаготомленья бесурьменьскаго люди Ростовьския земля: вложи ярость въ сердцакрестьяномъ, не терпяще насилья поганыхъ, изволиша вечь, и выгнаша из городовъ,из Ростова, из Володимеря, ис Суждаля, изъ Ярославля». Движениепротив монголо-татар, поднятое и руководимое из Ростова, было подлиннонародным, Однако нельзя не видеть, что борьба за независимость находила себесочувствие и в княжеской среде. Ростовскийсвод, составленный после того, как начались восстания, весь проникнут идеейнеобходимости крепко стоять за веру и независимость родины. Именно эта идеяопределила собой и содержание, и форму летописи. Летопись Марьи соединяет всвоем составе ряд рассказов о мученической кончине русских князей, отказавшихсяот всяких компромиссов со своими завоевателями. Рассказы эти резко выделяются исвоим объемом, и своим стилем в ростовском летописании Марьи. Враги много«нудили» Василька Константиновича стать на их сторону, «быти въ их воле ивоевати с ними», но Василько не покорился их «безаконью», остался верен родинеи был убит. Так же точно остался верен родине великий князь Юрий.Монголо-татары присылали к нему послов, предлагая мир, но Юрий предпочелславную брань постыдному миру. Не поклонился огню и болванам (идолам) в ханскойставке и князь Михаил Черниговский, убитый в Орде в 1246 году. Мученически умери рязанский князь Роман. Враги заткнули ему рот, резали по суставам; с ужемертвого князя враги содрали кожу на голове, а голову отрубили и воткнули накопье. Роман — «новый мученик», описание его кончины сопровождается горячим обращениемк русским князьям следовать его примеру: «О възлюблении князи русскии, непрелщаитеся пустошною и прелестною славою свѣта сего, еже хужьши паучины<слабее паутины.— Д. Л.> есть и яко стѣнь <тень.— Д. Л.>мимо идеть; не принесосте бо на свѣтъ сей ничто же, ниже отнести можете» ит. д. Князь Роман ставится в пример русским князьям: мученичеством онприобрел себе царство небесное вместе со «сродникомъ своимъ Михаилом<Черниговским>». Литературный образец всех этих некрологов князей-мучениковотыскивается отчасти в «Житии Бориса и Глеба». Культ этих святыхбратьев-мучеников широко поддерживался княгиней Марьей, назвавшей даже в честьих своих сыновей Борисом и Глебом. «Житие Бориса и Глеба» оказало влияние и насоставленное при ней житие ее отца — Михаила Черниговского. Все позднейшиерассказы о князьях, замученных монголо-татарами, в той или иной степениподвергались воздействию «Жития Михаила Черниговского» и другихжитийно-некрологических статей летописного свода Марьи. Но вместокнязя-преступника — Святополка Окаянного — в них выступают в роли мучителейчужеземные враги, и мученичество князей становится мученичеством занезависимость родины. Идеясвода княгини Марьи не была идеей чисто политической. Свод был лишен яснойисторической концепции. Он ставил себе по преимуществу нравоучительную цель.Борьба с чужеземным игом воспринималась прежде всего какнравственно-религиозная. Вот почему свод княгини Марьи так легко превращался всобрание некрологов, выдвигая идеалы княжеской жизни в мученичестве за веру. Нои такая задача в условиях, когда все было полно ужасом перед чужеземнымизахватчиками, когда, по словам летописца, и хлеб не шел в рот от страха, имелабольшое значение, воспитывая стойкость и непримиримость, вселяя уверенность,что внешней силе завоевателя можно противопоставить силу духа. Мученичествои смерть мирили народ с теми из князей, которые сопротивлялись завоевателям.Вот почему и владимирский князь Юрий (Георгий. «Юрий» — сокращение имени«Георгий» через ряд промежуточных форм — «Гюргий», «Гюрий») Всеволодович,погибший в битве с монголо-татарами, который далеко не был идеальным князем,подвергся идеализации в народной легенде о невидимом граде Китеже. Об отказе Юрия (Георгия)Всеволодовича прийти на помощь рязанским князьям зло говорит «Повесть оразорении Рязани Батыем»: «Князь великий Георгий Всеволодович Владимерьской самне пошел и на помощь не послал, хотя о собе сам сотворити брань з Батыем».Кроме того, Юрий известен длительной борьбой за наследие его отца ВсеволодаБольшое Гнездо со своими братьями — Константином и Ярославом. Замечательныйисследователь русского летописания А. Н. Насонов пишет опереработанном тексте «Повести о взятии Батыем Владимира» в Лаврентьевскойлетописи: «Переработка делалась с целью показать читателю братское единениекнязей, дать образцы княжеского согласия и взаимной любви. В редакцииЛаврентьевской летописи вражда, длившаяся с 1211 по 1216 г., почтиполностью замалчивалась» (Насонов А. Н. История русскоголетописания. XI — начало XVIII века. М., 1969, с. 193.). При этомвсячески идеализировался Юрий. Так, например, Юрий и Ярослав, приехав воВладимир по смерти Константина, будто бы плакали по нем «плачем вельим, акы поотци и по брате любимем, понеже вси имеяхуть и́ <его.— Д. Л.>въ отца место». Имелась в Лаврентьевской летописи и подробнаяхарактеристика-некролог Юрию под 1239 годом. Идеализациякнязей, павших в борьбе с врагами Русской земли, не была единичной особенностьюЛаврентьевской летописи. Мы видели такую же идеализацию в «Повести о разоренииРязани Батыем» и в Похвале роду рязанских князей. В известной мере она быладаже общенародной. И это легко показать на той же истории с владимирскимвеликим князем Юрием. Делов том, что героем древнейшей основы Китежской легенды сделан именно Юрий. Егогибель в неравном бою послужила основой в разное время возникавших ипеределывавшихся и так или иначе отражавшихся в письменности рассказов о том,что есть такие места, куда не проникли враги и куда может попасть только чистыйсердцем человек, внутренне не причастный злу и не вступивший в союз с врагами.Сделать главным героем такой легенды Юрия могла только всеобщая вера в то, чтоЮрий не запятнал себя ни в чем своим прежним поведением. Втом, что народные легенды о Юрии возникали очень рано и что какие-то первоначальныеверсии Китежской легенды существовали уже в XIII веке, убеждает один сравнительно короткий текст Новгородской первойлетописи, древнейшая рукопись которой относится к XIII веку. Согласно этой летописи, Юрий бежал в сторону Ярославля и о смерти его существуют разныерассказы: «...Бог же весть како скончася: много бо глаголють о немь инии». Неприходится сомневаться, что из этих народных рассказов и выросла знаменитаяКитежская легенда, согласно которой, потерпев поражение в битве на Сити, Юрий состатками своего войска очутился в невидимом граде Китеже. Моральное значениеэтой легенды верно почувствовал в конце XIX века Н. А. Римский-Корсаков, сделав ее сюжетной основой своейоперы «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии». Жизнь Февронии относитсяк совсем иной эпохе, но и в ней есть та моральная основа, которая позволилаН. А. Римскому-Корсакову и либреттисту оперыВ. И. Бельскому соединить обе легенды в один музыкальный рассказ:вышедшая из крестьянской среды муромская княгиня Феврония не уступаетпреследованиям спесивых боярских жен и уходит из Мурома, уводя с собой своегокнязя и оставив в Муроме все земные блага. Представлениео существовании невидимого, избегнувшего завоевания, безгрешного града или дажецелой страны, существовало во все века народного угнетения и способствоваловпоследствии переработкам этих представлений в легендах о счастливомБеловодском царстве (Чистов К. В. Русские народныесоциально-утопические легенды. М., 1967, с. 239—290). * Покакому пути могло бы пойти развитие русской литературы в XIII веке, если бы Русь не была захваченамонголо-татарами, отчасти показывает Ипатьевская летопись,— вернее, лежащие вее основе галицко-волынские произведения XIII века. Монголо-татарскоенашествие мало отразилось на положении юго-западной Руси. Она сохраниланекоторую самостоятельность, свободу общения с Византией и западными странами.Литературное развитие продолжалось в Галицко-Волынской Руси попредустановленному пути. Путь этот вел к развитию личностного начала влитературе и к появлению обширного связного исторического повествования. То идругое нашло свое выражение в создании жизнеописаний галицких и волынскихкнязей,— жизнеописаний пышных, подробных и в той или иной мере светских. СписокИпатьевской летописи относится к середине XV века. Он был переписан,как предполагал А. Н. Насонов, с летописи, составленной вТурово-Пинском княжестве на основе, с одной стороны, Киевского летописногосвода, доведенного до 1200 года, а с другой — своеобразных жизнеописанийгалицких и волынских князей. Перваячасть Галицко-Волынского раздела Ипатьевской летописи после 1200 года, накотором кончалась Киевская летопись Рюрика Ростиславича, может быть с полнымправом названа «Жизнеописанием Даниила Галицкого». Жизнеописание это носитсвоеобразную, не привычную для предшествующего периода форму связногобиографического повествования. Замечательно, что в нем, как отметил ещеН. М. Карамзин, не было обязательной для большинства летописейхронологической канвы, дат описываемых событий. Указания «в лето 6712» или «влето 6713» и т. д. были вставлены значительно позднее, по-видимому, самимкнижником, писавшим Ипатьевский список, так как в другом списке той жеТурово-Пинской летописи — Хлебниковском — даты эти отсутствуют. Сами даты,вставляемые позднейшим летописцем, не заслуживают доверия. Первая же датаГалицко-Волынских известий представляет собой неверный домысел позднейшеголетописца. В самом деле, Галицко-Волынское летописание, первую часть которогосоставляло «Жизнеописание князя Даниила Галицкого», было механическиприсоединено к Киевскому своду 1200 года. Последнею датою Киевского свода был1200 год, поэтому в качестве первой даты для следующего за Киевским сводомизложения составитель Ипатьевского списка взял 1201 год, обозначив им смертьРомана Галицкого. Между тем польские источники называют иную, и при этомсовершенно точную дату смерти Романа — 19 июня 1205 года. Как можно думать наосновании внимательного анализа текста, первоначальная последовательностьрассказа устанавливалась исключительно связующими фразами вроде следующих:«времени же минувши», «по тех же летех» и т. д. Жизнеописатель то забегалв своем рассказе вперед, то упоминал о событиях более ранних, не разбивая своеповествование никакими хронологическими рамками. Авторназывает свое произведение «хронографом», и действительно литературная манераавтора теснее всего примыкает к типу византийских хронографов, связноописывавших историю царствований византийских императоров. «ЖизнеописаниеДаниила Романовича Галицкого», как литературное произведение, целиком посвященопрославлению его и его деда. Отец Даниила — Роман — был храбрым воином. Еговыразительная характеристика помещена в начале жизнеописания Даниила. СамДаниил был «дерзъ и храборъ, от главы и до ногу его не бѣ на немь порока».Даниил, «спешаше и тосняшеся на войну», стремился углубиться в землю врага иобогатиться полоном и добычей. Его деяния сравниваются с деяниями СвятославаХраброго и Владимира Святого. Даниил был первым русским князем, повоевавшим«землю Чешскую»; никто, кроме Владимира Святого, не входил «толь глубоко» вПольскую землю. Он «измлада» не давал себе покоя в борьбе с внешними врагамиРуси. Его войско одним своим видом вызывало удивление иноземцев. Стоит в этомотношении обратить внимание на парад русских войск, описание которого попало вИпатьевский список под 1251 годом. Здесь описывается сбруя лошадей, светлыелаты и оружие воинов, а главное — удивительный наряд самого Даниила: сапогизеленой кожи и золотые плоские кружева, которыми был обшит его кожух изгреческой кожи. Авторжизнеописания подробно следит за деятельностью своего князя, дает развернутыекартины его городского строительства, всюду подчеркивая любовь к немунаселения. Жители Галича устремляются к нему, как дети к отцу, как пчелы кматке, как жаждущие воды к источнику. Подробно приводит автор жизнеописанияречи Даниила, полные высокого рыцарского представления о чести воина и честиродины, многие из которых представляют собой образцы высокого ораторскогоискусства. Автор следит за ратными подвигами Даниила, описывает его участие вбоевых схватках. Не раз обнажает меч Даниил, не раз ломает свое копье(т. е. лично начинает битву), не раз оказывается на волосок от смерти. Всражении на Калке Даниил в пылу битвы «не чуял» на себе ран, и только вода,которую он выпил, заставила его почувствовать их боль. Другой раз конь вынесего из смертельной опасности, конец вражеского меча успел отхватить кусокшерсти на «стегне» у коня. Какв личном летописце (автобиографии) Владимира Мономаха, жизнеописатель Данииларассказывает не только о его ратных трудах, но ведет счет и его «трудам» на«ловех» (охотах). Автор скорбит об унижении Даниила в ханской ставке, радуетсяего успехам, отмечает его болезни и т. д. В тоне резкого раздраженияговорит автор о врагах Даниила — боярах. Одного из них, Жирослава, он называет«льстивым», он «лукавый льстѣць», его язык «лъжею питашеся». Устами Даниилаавтор проклинает Жирослава в самых патетических выражениях: «Проклят ты буди,стоня и трясыся на земли... да не будеть ему пристанъка во всихъ земляхъ, ирускихъ и во угорьскыхъ <венгерских.— Д. Л.>, и ни в ких жестранахъ, да ходить шатаяся во странахъ, желание брашна <еды> да будетьему, вина же и олу поскуду да будеть ему, и да будеть дворъ его пустъ и в селѣего не будеть живущаго <...>» Автор сатирически изображает бояр. Ульстивого боярина Семьюнка лицо было красное, как у лисицы. Боярин Доброслав,когда ехал на коне, то в гордости не смотрел на землю. Малодушные изменникибояре, которые вынуждены были сдать Галич Даниилу, выходят к нему со слезами наглазах, с осклабленными лицами, облизывая губы. Автор описывает, как подлыезаговорщики, «сидя в думе» и совещаясь, как бы убить Даниила, были испуганы егобратом Васильком. Молодой Василек вышел к ним и обнажил на одного из слуг «мѣчьсвой играя», а у другого, играя же, вырвал щит. Заговорщики, решив, что ониоткрыты, бежали, подобноСвятополку Окаянному. Автор описывает, как бояре оскорбляли Даниила, как одиниз них на пиру выплеснул чашу вина ему в лицо и т. д. Такимобразом, автор жиэнеописания Даниила ставил себе задачи не только прославленияДаниила, но и пропаганды сильной княжеской власти и необходимости борьбы сбоярством. Вотличие от стиля Владимиро-Суздальского летописания стиль жизнеописания Даниилав основном светский, в нем мало церковного. Автор жизнеописания — начитанныйдружинник, скорее всего — это печатник князя Кирилл, ставший затеммитрополитом, или кто-то из его окружения. Он пользуется песнями об отцеДаниила — Романе, упоминает «песнь славну», которую пели Даниилу и Васильку привозвращении из похода на ятвягов. Отзвуки какой-то половецкой песни на тему олюбви к родине содержит самое начало жизнеописания. Поэтической темой этойпесни пленялись впоследствии не раз русские поэты: это песнь о степной траве «евшан»(полыни), запах которой заставил хана Отрока вернуться на родину. К фольклору,а также, отчасти, к византийской хронографии восходит в жизнеописании широкоепользование эпитетами: «борзый конь», «острый меч», «светлое оружие» и мн. др. Установленноеакадемиком А. С. Орловым (Орлов А. С. К вопросу обИпатъевской летописи.— «Известия Отделения русского языка и словесности АНСССР», т. XXXI, 1926, с. 93 и сл.)влияние компилятивного хронографа на Галицкую летопись имеет важноепринципиальное значение. Княжеская власть стремилась найти опору своемувозрастающему значению в византийской культуре. В Галицкой Руси этовизантийское влияние облегчалось при Данииле еще и тем, что Галиция имела общиес Византией границы по Дунаю и издавна находилась с нею в союзных отношениях.Сильные князья стремятся подражать византийским императорам и вводят у себяпридворную хронографию, отчасти сходную с византийской. В Византии былраспространен обычай, по которому император назначал при жизни историографа, вобязанность которого входило составлять жизнеописание своего монарха. Императорсам следил за работой такого историографа. Этот последний свободно пользовалсяего архивами, записывал многое с его слов и заканчивал свою работу уже послесмерти императора. Но жизнеописание Даниила прервалось до его смерти в 1264году — где-то около 1255—1256 годов. Поводом к составлению жизнеописанияДаниила могло быть получение им в 1255 году от римского папы титула короля.Настойчивость, с какою восхваляется могущество Романа и Даниила, должны былиутвердить закон-ность титула «короля», даже в глазах тех, кто не признавалправа папы даровать титул «короля» русским князьям. Можнопредполагать, что подобные же жизнеописакия были составлены в Галицко-ВолынскойРуси для Владимира Васильковича, Мстислава Даниловича и Льва Даниловича. Всеони читаются в Ипатьевской летописи и показывают, как утвердилась вюго-западной Руси новая манера исторического повествования. Особенно интересножизнеописание Владимира Васильковича с подробным и красочным рассказом о егосмерти и предсмертной политике его, завещание и заключительная похвала, вкоторой автор использовал слово митрополита Илариона «О Законе и Благодати», стремясь словамиИлариона восхвалить его просветительскую деятельность среди вновь крещеных народов. Галицко-Волынскаялетопись поразительна по энергии повествования. Меньше одной страницы посвященов ней описанию взятия Киева ордами Батыя, но что за слова отобраны, какаямонументальная картина разворачивается перед нами! Кратко изложенное описаниевсе-таки дает яркое представление о грандиозности и трагичности происшедшего.Слова летописи приобретают былинный строй: «ПридеБатый Кыеву в силѣ тяжьцѣ, многомь множьствомь силы своей, и окружи град иостолпи сила татарьская, и бысть град во обьдержаньи велицѣ. И бѣ Батый угорода и отроци обсѣдяху град, и не бѣ слышати от гласа скрипания телѣгъ его,множества ревения вельблудъ его, и рьжания от гласа стадъ конь его. И бѣисполнена земля руская ратныхъ <...>» Неменее поразителен плач летописца и всех окружающих по поводу унижения Даниила вставке Батыя (под 1250 г.). Само это унижение описано почти какдраматическая сцена с диалогом между князем и ханом, с указанием жестов идвижений: «...и поклонися по обычаю ихъ, и вниде во вежю его...» Описав, какДаниил выпил «черное молоко» — «кумуз» (кумыс), летописец замечает, что наприеме у ханши Даниил пил уже присланное ему Батыем вино, и пишет: «О, злѣе злачесть татарьская!» И далее оплакивает унижение своего князя. Светское«Жизнеописание Даниила Галицкого» послужило образцом для церковного «ЖитияАлександра Невского». И именно это облегчило автору «Жития Александра Невского»задачу создания нового типа церковного жития святого-полководца. «Житие...»было, по-видимому, составлено в том же кругу книжников, ибо «печатник» Даниила— Кирилл — стал митрополитом Кириллом, переехавшим на северо-восток ипомогавшим Александру. Он сам, этот Кирилл, или кто-то из его окружениясоставил оба жизнеописания — и Даниила, и Александра. В этом убеждает множествостилизованных и лексических совпадений (См. подробнее: Лихачев Д. С.Галицкая литературная традиция в «Житии Александра Невского».— Труды Отделадревнерусской литературы, т. V. М.— Л., 1947,с. 36—56.). Среди других образцов для «Жития Александра» были«Александрия», «Повесть о разорении Иерусалима» Иосифа Флавия, «Повесть оТроянском пленении», «Летописец вкратце» патриарха Никифора, «Девгениеводеяние» и мн. др. Александр Невский сравнивается в житии с АлександромМакедонским, Ахиллесом, Девгением Акритом, императором Веспасианом, ИосифомПрекрасным, Самсоном, Давидом, Моисеем, Иисусом Навином. Его деяния и он самвставлены в величественную раму мировой истории. Сам Александр Невский как бысознает свою мировую роль и, отвечая папе римскому на предложение принять его учение,отвечает: «Отъ Адама до потопа, от патопа до разделения языкъ, от разьмѣшениаязыкъ до начяла Авраамля, от Авраама до проитиа Иисраиля сквозе море, от исходасыновъ Исраилевъ до умертвия Давыда царя, от начала царства Соломоня до Августаи до Христова рожества, от рожества Христова до страсти и воскресения, отвъскресения же его и на небеса възшествиа и до царства Константинова, от началацарства Константинова до перваго збора и седмаго — си вся добрѣ съвѣдаемь, а отвас учения не приемлем». Каки в «Повести о разорении Рязани Батыем», в «Житии Александра Невского»рассказывается о героизме простых ратников — о шести «храбрых и сильных мужах»,которые совершали подвиги в битве на Неве. Заканчивается«Житие...» описанием народного горя при известии о смерти Александра. Людирыдали так, что и «земли потрястися». Александр сравнивается с зашедшимсолнцем. Переднами яркая вспышка того исторического и «космического» монументализма, которыйбыл так характерен для домонгольской литературы. * Заключаясвой рассказ о нашествии Батыя, новгородский летописец замечает: «Усобная жерать бываеть от сважения дьяволя». Это не случайно. В период монголо-татарскогоига особое значение приобрели церковные проповеди с моральными наставлениямипастве или отдельным лицам — по преимуществу князьям. Вражеские нашествия истихийные бедствия (землетрясения, неурожаи, наводнения и т. д.) всегдасчитались Божьим наказанием за моральные грехи людей. Одним из популярнейшихпроизведений было «Слово о казнях Божиих» Феодосия Печерского, частоцитировавшееся в летописях XII — начала XIII века. Однако после установлениямонголо-татарского ига были еще и особые обстоятельства, которые придали этимцерковным наставлениям особое значение. Бесправие населения и произволчужеземных властителей вели к мрачному моральному падению многих князей: князьядобывали себе благоволение угодливостью, уступчивостью чужеземной власти,доносами друг на друга. И все это стало жесточайшим бедствием в общественнойжизни. Авторитет княжеской власти среди народа никогда еще не падал так низко.Церковь стремилась обуздать пороки паствы и отдельных князей, чтобы укрепитьвласть последних, а литература брала на себя заботы по возрождению павшего,было, общественного сознания. Стремление к моральному возрождению и сплочениюохватило всю Русь. Проповедивладимирского епископа Серапиона — живое свидетельство единства русскойлитературы на всем пространстве русской земли от Киева на юге,Галицко-Волынской Руси на юго-западе и Владимиро-Суздальской Руси насеверо-востоке. А вместе с тем его проповеди свидетельствуют об общем всейрусской литературе отношении к страшным событиям иноземного нашествия и ига. Серапионбыл до 1274 года архимандритом Киево-Печерского монастыря — монастыря,сыгравшего значительную роль в укреплении общерусского самосознания, самыйпатерик которого был составлен на основе переписки из двух крайних концовРусской земли — Поликарпа, жившего в самом Киево-Печерском монастыре, и Симона,жившего во Владимире. Серапиона взял с собой из Киева во Владимир митрополитКирилл — бывший «печатник» галицкого князя Даниила. Самим Кирилломнепосредственно или кем-то из его окружения, сопровождавшего его в переезде насевер, как мы уже говорили, было составлено «Жизнеописание Даниила Галицкого»,включенное впоследствии в состав Ипатьевской летописи, и написано «ЖитиеАлександра Невского» — одно из самых популярных произведений древнерусскойлитературы на всем протяжении ее существования. Кириллу принадлежит «ПравилоКирилла, митрополита русского», представляющее собой литературное объединениепостановлений церковного собора, происходившего во Владимире в 1274 году. Можноустановить непосредственную близость по содержанию, по форме и языку между этимпроизведением и пятью сохранившимися проповедями Серапиона. Больше того, мыможем заметить живую связь между всеми произведениями русской литературы XIII века как в оценке событий и их причин, таки в правилах того, как следует держаться в новых условиях «томления и муки»чужеземной тирании. Первоеиз поучений Серапиона написано им около 1230 года, то есть до катастрофы Руси,связанной с Батыевым нашествием. Оно, как и все другие произведения первойтрети XIII века, полно предчувствийнадвигающегося. Этим подтверждается тот неоспоримый для нас факт, что внешнеепоражение Руси воспринималось как следствие ее внутреннего неблагополучия. Ихарактерно, что самое мрачное из его поучений именно это первое, написанное имеще до того, как он увидел и испытал на себе все последствия длительного ига.Четыре других поучения с удивительной образностью и художественной энергией илаконизмом говорят об иге и нашествии: гнев Божий застиг людей «акы дождь сънебеси», пролитая кровь «аки вода многа землю напои», но тем не менее онуверен, что, сохранив моральную чистоту и стойкость, не идя ни на какие сделкис совестью, «гнѣвъ Божий престанеть <...> мы же в радости поживемъ вземли нашей». Игочужеземцев — это прямое следствие «вражды» князей между собой и безудержногоиспользования труда простого населения — «несытства именья», «резоимства» (ростовщичества),отсутствия патриотизма и гражданской солидарности. Вотличие от Слов знаменитого проповедника XII века Кирилла Туровскогопоучения Серапиона Владимирского просты по форме, доступны не только «преизлиханасытевшейся» «сладости книжности» аудитории и читательской среды, которая былау киевского митрополита Илариона XI века, но самым широкимслоям читателей и слушателей. Простота проповедей Серапиона не была, однако,следствием его собственной простоты и необразованности. Он знает сочинения ИоаннаЗлатоуста, Григория Богослова, Василия Великого и «инѣхъ святитель святыхъ, имиже вѣра утвержена бысть». Он осведомлен в событиях на Далматинском побережьеАдриатики, Польши и Литвы. Он выступает против самых грубых суеверий: противрасправы с теми «жонками», которым молва приписывала порчу урожая, засуху,падеж скота, мор. Он выступает против испытания водой, которое особенно упорнобыло принято в Новгороде и часто вело к гибели многих ни в чем не повинныхлюдей. Он убеждает не подвергать самосуду тех, кого толпа считала виновными вчародействе, не считать, что погребение утонувших людей или самоубийц ведет кнеурожаям, и многое другое. Егопроповеди отличаются ясностью мысли, ритмической организацией речи, особойлиричностью. В них чувствуется уже приближение той эпохи, когда эмоциональностьшироко овладеет литературой и обращение к человеческой психологии станетхарактернейшим явлением не только литературы, но и изобразительного искусства. К1281 году относится и «Послание Иакова-черноризца к ростовскому князю ДмитриюБорисовичу». Необходимо отметить, что духовники (т. е. священники, которыеисповедовали мирян и отпускали им грехи) обладали известной долейнезависимости. Это позволяло им не только обращаться к своим «духовным детям» споучениями, но и разоблачать дурное поведение самих высокопоставленных лиц, аесли они обнаруживали свое непослушание, то и выступать с публичными к нимупреками. Год,в который было написано послание Иакова, был годом начавшейся борьбы междуростовскими князьями. Князь Андрей испросил себе в Орде ярлык на великое княжение и с разными«коромольники» пошел с татарской ратью на Дмитрия Борисовича. К татарской ратиАндрея присоединились Константин Ростовский и другие. Вся земля от Мурома и доТоржка подверглась страшному опустошению: «...множьство безчислено христианъполониша, по селомъ скотъ и кони и жита пограбиша, высѣкающе двери у хоромовъ;и бяше великъ страхъ и трепетъ на христианскомъ родѣ» (Симеоновская летопись). ЧерноризецИаков уговаривает Дмитрия Борисовича проявлять любовь к ближнему, причемуказывает, что сейчас «род ратен». И действительно, ссора с братьями угрожалаперейти в огромное военное столкновение: Дмитрий Борисович стал в Ростове«наряжать полки» и «город весь замяте», но вскоре «замирился». * Воздействиелитературы на общественную и политическую жизнь всегда трудно учитываемое. Номожно все-таки предполагать, что оно было немалым и в Древней Руси вообще, иособенно в тяжелейшие годы монголо-татарского ига. Осуждения в письменныхпроизведенияхстрашились, похвал добивались. Значение литературы в исторической жизнирусского народа становилось все выше, а ее отрезвляющий моральный голос звучалвсе увереннее. Еслиможно говорить об идеологической направленности литературного стиля, то теперьэта направленность приобретала все более четкие очертания. Стильмонументального историзма, который раньше заставлял читателей подниматься надсуетностью повседневной жизни, видеть жизнь с высот общечеловеческой истории икак бы с птичьего полета, теперь в эпоху нашествия и начавшегося ига направленпрежде всего на моральное оздоровление русского общества. Литератураэтого периода как бы слилась с действительностью. Она может быть понята тольков органической связи с трагическими событиями монголо-татарского нашествия.Рассказы об ужасах нашествия удесятерялись в силе своего воздействия начитателей именно потому, что в них не было вымысла. Читатели знали: это всебыло, и не только было, но продолжало существовать в своих последствиях.Погибли родные, погибли отцы и деды, погибли их односельчане и жители ихгорода, продолжала гибнуть вся Русская земля. И читая, каждый думал о своем,близком, родном ему. Историзм русской литературы, запрещавший рассказыватьзаведомый вымысел, стал в повествованиях о нашествии больше, чем историзмом,—он стал требованием писать только о том, что есть, что еще не ушло целиком впрошлое, что существует в своих последствиях и объясняет настоящее. Повести омонголо-татарском нашествии воспринимались не как рассказы о прошедшем, а каксообщения о только что случившемся. Легенда о невидимом граде Китеже быларассказом о том, что теперь, сейчас, существует где-то заветный град,непокорившийся врагу, в который могут войти те, кто чист сердцем, не примкнул кнеправде. «Повесть о разорении Рязани Батыем» была не только простым рассказомо том, как погибла старая Рязань, как она запустела, но и объяснением этогозапустения, а вместе с тем и воздаянием должного памяти ее защитников... Именнопоэтому она заканчивалась Похвалой роду рязанских князей — как бы светской им«вечной памятью». Писатели «плели» в своих произведениях мученические венкипогибшим в сражениях на поле брани и при защите городов, уведенным в полон,убитым в Орде, скрывшимся в невидимом Китеже. Стильлитературы середины XIII — первой половины XIV века не имел резко выраженных особых черт всвоей словесной форме, но все же, если бы потребовалось его особое определениепо своему содержанию, то монументализм древней русской литературы этогс временимог бы быть условно назван монументализмом нравственным. Литератураэтого периода решала вопросы, касавшиеся всех и каждого. События были огромны,и моральные проблемы выступали на первый план, при этом в громадных охватах:как вести себя всем князьям, всему войску, всему населению города или сельскихместностей. Нравственные проблемы охватывали не только отдельных людей, а всехв целом, в совокупности. И хотя жизнь заставляла прибегать к компромиссам,литература учила только бескомпромиссности, и только в решительном отказесклонить голову перед врагом видела правый пример для остальных. Вотпочему именно в это время, в XIII и XIV веках получили особенное распространениесочинения по всемирной истории, описания вселенной, животного и растительногоцарств. Судьба народа — своего собственного и всех народов мира, всей вселенной— интересовала читателей в этот период с особенной остротой. Нравственныймонументализм был содержанием произведений середины XIII — первой половины XIV века, но в известной мере он коснулся и ихформы. Экспрессивность сжатого и лаконичного иэложения, столь типичная длямногих произведений древнерусской литературы, достигла в это времяисключительной силы. Лучшиепроизведения этой поры очень невелики по объему, точно их авторам нет временизаниматься многописанием, но они огромны по охватываемому ими пространству. Всеони своеобразные реквиемы, за которыми, однако, стоит величайшаяжизнеутверждающая сила, вера в жизнь, не страшащаяся смерти, убежденность вбессмертии правды и неизбежности победы над врагами. Учительныйи патриотический характер русской литературы, ее нравственнаябескомпромиссность определились в XIII—XIV веках с полной отчетливостью и сохранились в русской литературе донового времени включительно, став одной из важнейших национальных черт русскойлитературы в ее целом. Д. С. Лихачев |
